Загрузка ...Глава девятая.Умножение печали.
Многое изменилось, но его голос стал еще лучше. Он остался достаточно высоким, но Майкл научился петь разными голосами, расширив диапазон и придав ему уникальный легкий тембр. Ходили нелепые слухи, что он получал инъекции гормонов, чтобы сохранить свой высокий нежный голос. Даже когда его учитель по вокалу Сет Риггс подтвердил, что голос у Майкла натуральный, никто не поверил. Но об этом он беспокоился меньше всего. Прыщи – вот что превратилось для него в настоящую проблему. А потом еще нос, который стал заметно шире – Майкл его ненавидел. Он действительно так возненавидел свою кожу и нос, что не мог смотреть на себя в зеркало. Это было не просто неприятие себя, типичное для всех подростков. Это переросло в настоящий комплекс неполноценности, расцветший пышным цветом. Чем больше он на себя смотрел, тем несчастнее себя чувствовал. Он стал болезненно робким и, разговаривая с кем-либо, всегда опускал глаза, чтобы избегать зрительного контакта.
Зоной комфорта для него, как и прежде, оставалась сцена или трибуна, где он давал интервью для прессы и где журналисты говорили о его “энергичности”, “любознательности” и “энтузиазме”. Во время выступлений все его подростковые беды были скрыты за гримом или за образом, который он создавал. Вне сцены мы беспощадно подшучивали над ним, и это лишь усугубляло проблему. Но где вы видели братьев, которые не дразнили бы друг друга? Мы все прошли через это. Когда у меня впервые высыпали прыщи, все, включая Майкла, звали меня “Бугристая Рожа” (“Bumpy Face”) или “Изрезанное Лицо” (“Map Face”), а Марлона называли “Мясистые губы” (“Liver Lips”). Еще у меня была кличка “Большая Башка” – наверное, моя голова была слишком велика по сравнению с туловищем. Так что, когда Майкла стали звать “Большой нос”, мы считали это своего рода признанием его нового возрастного статуса, а он упорно сопротивлялся. Но тогда мы этого не понимали.
Майкл часто вспоминал, как Джозеф пошучивал над ним и что больнее всего было слышать это из уст взрослого человека, который всю жизнь толковал нам о важности нашего внешнего вида. “Эй, Большой Нос, иди-ка сюда,” – говорил Джозеф. Майкл в ответ молчал и каждый раз словно сворачивался в себя.
Однажды утром я проснулся и обнаружил у себя на бедре светлое, почти белое пятнышко, размером с горошину. Я забеспокоился и пошел к врачу. Он сказал, что это витилиго, но пока оно не распространяется, волноваться не стоит. Нам было чем заняться. По утрам мы с Майклом стоя перед зеркалом, выдавливали прыщи. Еще мы пользовались отбеливающим кремом “Nadinola” после того, как Майкл обнаружил, что после выдавливания остаются следы, которые темнее, чем цвет нашей кожи. Этот крем был для нас как волшебное средство: темные следы от прыщей постепенно светлели, тон кожи выравнивался.
Я пишу эти слова и понимаю, что один этот факт, если вырвать его из контекста, может служить подтверждением мифа о том, что Майкл отбеливал кожу, чтобы обрести бОльшую популярность – бессмысленное предположение, если учесть, что у нас и так было очень много фанов. В любом случае, крем “Nadinola” отпускается без рецепта и используется для лечения акне и нарушений пигментации кожи. Он содержит 3% гидрохинона, этого недостаточно, чтобы изменить пигментацию. Поэтому я хочу уточнить: Майкл никогда не отбеливал лицо или какую-либо часть тела, за исключением осветления темных пятен, которые оставались после прыщей. Позже, для лечения более серьезных заболеваний кожи, он использовал другие методы лечения. Его всегда задевали разговоры о том, что он пытается стать белым, особенно тогда, когда его цвет кожи стал таким, как у Ла Тойи, которая с рождения была светлее. Майкл гордился своими черными корнями и был счастлив быть черным артистом, который многого достиг, но заголовки твердили совершенно иное и это было частью взрослой жизни.
Я не думаю, что кто-нибудь из нас предвидел, что все эти болезни роста повлияют на нашу группу. В бизнесе наши хиты, сплоченность, совместная деятельность и популярность не предвещали нашего распада. И мы не производили впечатление парней, которые хотели бы жить отдельно, жениться и иметь детей. Майкл, в особенности, не осознавал, что несет с собой взрослая жизнь.
Желая показать нашу несхожесть в составе Джексон 5 и извлечь выгоду из вдвое большего количества фанов, мистер Горди решил, что я и Майкл должны начать свои сольные проекты. Несмотря на такую возможность, на первом месте для нас всегда была группа: Джексон 5 был нашим прибежищем, а сольные проекты – экспериментальным приключением. Мы понимали, что любой частный успех только укрепит брэнд. Сначала Майкл занял 4-е место в Billboard Hot 100 со своим хитом “Got To Be There”, затем на 2-м месте оказался “Rockin’ Robin”. Потом первый сольный хит Майкла “Ben” стал No.1 и продался тиражом 1.5 млн копий. Я выпустил сингл “Daddy’s Home” – кавер хита “Shep & the Limelites” – и он занял третью строчку, продажи составили около миллиона копий. До 1975 года мы выпустили еще несколько хитов, правда ни один из них не попал в Top 10.
Но вслед за нашим успехом я вдруг обнаружил, что пресса видит между нами конкуренцию. “Каково это, быть конкурентом своего брата? Джермейн, Майкл на первом месте, ты тоже хочешь?” Эти вопросы были древними, как пожелтевшие газеты, забытые на окне. Журналисты упустили из виду, что мы прежде всего братья, а уж потом – артисты. Майкл поддерживал меня как и раньше, на бейсбольном поле. Я мог на него положиться, как когда-то в Гэри, и в школе, и на сцене. Нас воспитывали так, чтобы мы подстегивали стремления друг друга, всякий раз поднимая планку. Это было здоровое соперничество, и мы делали это друг для друга. Музыке нет дела до соперничества, но мы понимали, что замечания со стороны подрывали наши отношения, как братьев. Я всегда говорил: глядя в аквариум невозможно узнать, о чем думает золотая рыбка, но люди все равно пытаются. Когда мы с Майклом взрослели, СМИ создали образ нашего “соперничества” и “зависти”, от которого мы не смогли избавиться впоследствии. Как и все, что оставляет отметины в нашем детстве – эмоции, чувства, опыт, шрамы – это остается с вами навсегда.
Мы должны были выпустить еще четыре сингла в составе группы: Skywriter, Get It Together, Dancing Machine и Moving Violation. Мы отошли от баблгам-соула и стали петь фанк с вкраплениями поп-музыки. И хотя в среднем по миру продажи колебались в пределах отметки в два миллиона, наш успех больше не был заоблачным. Мы перестали быть постоянными обитателями Топ-10, более того, мы с трудом попали в Топ-50. По сравнению с нашим предыдущим успехом, это была неудача, которой мы не находили объяснения. Где-то между альбомами, скажем, в середине 1973 года, моих ушей впервые достиг беспокойный ропот насчет того, что команда Мотаун больше не справляется со своими обязанностями. Майкл, который начинал все больше и больше верить в свои творческие способности, говорил, что мы нуждаемся в большей свободе, чтобы писать свой собственный материал, и Джозеф к этому прислушивался. Они считали, что мы хит-мейкеры, которые выпускают мало хитов и что Мотаун недостаточно активно нас продвигает.
Я не понимал их жалоб. Зачем зацикливаться на одной-двух провальных песнях, если у нас так много других хитов? Я размышлял. Массовую истерию было не остановить: спрос на гастроли остался на прежнем уровне, толпы фанатов продолжали кричать. Вряд ли это был кризис. Как бы там ни было, мои мысли были заняты совершенно другим. После нескольких успешных ухаживаний за девушками я понял, что никто в мире не сравнится с Хейзел Горди. Я сделал ей предложение, когда она присоединилась к нам на гастролях на Восточном побережье. И она согласилась. С тех пор как мы переехали в Лос-Анджелес Джексоны были близки с семьей Горди. Теперь мы укрепили эту связь еще больше. Мы были в восторге. В то время я верил в “навсегда” и в счастливый конец. Точнее, я верил, что хорошее не закончится никогда.
Я знал, что моя семья может воспринять эту новость совсем иначе. Поэтому несколько дней я молчал и думал, как им лучше сказать. Я боялся разговора с Джозефом, потому что с тех пор как Тито женился на Ди-Ди он решил, что теряет нас, и ему было трудно это принять. Невозможно было предугадать его реакцию. Я переживал, как я скажу это Майклу, ведь мы с ним были так близки, что для него это станет ударом. Короче говоря, в нашей семье каждый брак изначально воспринимался не как союз двух людей, а как гвоздь, вбитый в крышку гроба успешной группы.
Я помню, как мысленно репетировал свой разговор, но все, что я мог себе представить – сердитое лицо Джозефа и грустные глаза Майкла. Кажется, именно поэтому я решил сперва сообщить эту новость Джозефу по телефону, когда мы были на гастролях в Бостоне (Хейзел стояла рядом со мной). К тому времени Джозеф не всегда сопровождал нас в турне. Он уже достаточно доверял действиям Мотаун и иногда пользовался случаем, чтобы отдохнуть.
Я набрал Энсино, к телефону подошла мама. Я рассказал ей новость, она была в восторге. “Джозеф всегда говорил, что эта девочка без ума от тебя, – сказала она. – Я сейчас его позову, он в саду”.
Должно быть, Джозеф сдувал листья или подстригал траву, я прождал целую вечность, бросая монетки в телефон-автомат. “Мне очень жаль, Джермейн… он не может подойти к телефону. Он занят в саду”. Покорность в ее голосе сказала мне все, я был раздавлен. Мистер Горди меня поддержал. Мой собственный отец – нет, и это причиняло боль.
В тот же вечер я набрался мужества и сказал братьям. “Мы уже знаем, – отозвался Майкл. – Я люблю Хейзел. Я очень рад за вас”. Он улыбался и называл мою невесту “миссис G”. И ни разу не сказал мне, что воспринимал женитьбу своих братьев (Джеки вскоре женился на своей девушке Энид) как измену. Немного позже мама рассказала мне об этом. “Ему это не нравится, Джермейн. Ему кажется, что все меняется и все его бросают. Следующими будут Марлон и Рэнди. Ему грустно. Он боится остаться один”.
Но Майкл ничего не сказал, ни тогда, ни позже. Он спрятал подальше свои истинные чувства, не желая разрушить мое счастье или испортить важный для меня день.
Мистер Горди в роли отца невесты! Как объявил журнал “Эбони”, это событие обещало стать “свадьбой века”. У меня не было причин оправдываться или в чем-то себя обвинять. Это было похоже на создание нового альбома: мне надо было просто появиться, сделать свое дело и все должно было решиться само собой. В списке гостей были все сливки музыкальной индустрии. Свадьба в стиле “Зимней Сказки” проходила в отеле Беверли Хиллз: 175 белых голубей, искусственный снег и Смоки Робинсон, поющий “Starting Here and Now”, написанную специально для нас. Наша с Хейзел фотография появилась на обложке “Soul and Life” под заголовком “Эксклюзивный репортаж со свадьбы”.
Великий день настал 15 декабря, на следующий день после моего девятнадцатилетия. Мистер Горди передал мне свою прекрасную дочь у алтаря, сжал мою руку и подмигнул, как бы говоря: “Теперь она твоя, позаботься о ней”.
День пролетел как во сне, я был так увлечен, что не видел Майкла, который сидел в одиночестве за столом в костюме шафера. Я не уделил ему внимания, хотя догадывался, что он расстроен нашим расставанием. Так или иначе, мы с Хейзел нашли дом в Бел Эйр в 15-20 минутах езды от Энсино. К тому же, мы ведь продолжали гастролировать и записываться вместе. Во всяком случае, положительным следствием стало то, что мой брак привязал нас к самому сердцу Мотаун. Я не видел обратной стороны медали. Я просто предполагал, что все были рады за меня.
Но через несколько дней Хейзел сказала мне, что ее отец получил письмо от Тито. Смысл написанного сводился к тому, что он считал несправедливым то, что нам с Хейзел была устроена такая пышная свадьба, тогда как у них с Ди-Ди все прошло намного скромнее. Или что-то в этом роде. Он упустил одну деталь: мистер Горди оплатил нашу свадьбу как отец невесты, а не как президент Мотаун. Но это не мешало им считать, что я получаю от босса какие-то привилегии.
Я ни секунды не сомневался, что письмо написал не Тито. Мужчин мало волнует организация свадьбы (их жен – да). Но все-таки он подписал письмо и это меня покоробило, хотя я ему ничего не сказал. Я смахнул его слова под тот же ковер, где Майкл хранил свои чувства о разрушительном действии брака. Мы не любили конфронтацию. Мы прятали свои скелеты подальше в шкаф, у нас всегда были претензии друг к другу, но мы игнорировали их, дабы не разжигать конфликты. Худой мир лучше доброй ссоры – так говорила мама, Джозеф считал с точностью до наоборот. Похоже, наша с Хейзел свадьба также всколыхнула и семью Горди, и весь Мотаун. Как выяснилось, Марвин Гэй – гений, которого погубила собственная расхлябанность, ставший дядей Хейзел после женитьбы на сестре мистера Горди, Анне – тоже был обеспокоен. Позже я узнал (и Дэвид Ритц – его доверенное лицо и соавтор книги “Sexual Healing” – это подтвердил), что он был обеспокоен тем, что “в семью пришел новый певец”. “Это все часть плана Берри, чтобы меня заменить”, – говорил он. И это были слова артиста такого невероятного уровня! Марвин беспричинно убедил себя, что теперь я стану любимым сыном в семье Мотаун.
Оглядываясь назад, трудно поверить, что моя любовь к Хейзел вызвала такое недовольство. К счастью, я был слишком поглощен своим счастьем, чтобы обращать на это внимание.
Если Майклу когда-либо и нравилось его отражение в зеркале, то это были минуты, когда он танцевал. Для нашего сингла 1974 года “Dancing machine”, занявшего вторую строчку в чартах, он хотел попробовать какой-то “особенный”, идеальный танец под названием “Робот”, который он подглядел в уличном театре. Каждую свободную минуту он тренировался перед зеркалом то в Хейвенхерсте, то в студии, вероятно, что и перед сном тоже. Его первые попытки выглядели неуклюжими и бессвязными, но когда он, наконец, показал нам отшлифованную версию, это было потрясающе. Казалось, у него колесики на ступнях и электрический привод в суставах. Он стал радиоуправляемым. “Робот” был первым движением, которое стало узнаваем задолго до “Лунной походки”. Но когда он впервые показывал его в “Dancing Machine” на шоу Soul Train, никто не знал, как все пройдет. Что я могу сказать – посмотрите на YouTube, и вы увидите волнительный момент, когда Майкл впервые бросил свою шляпу на сцену, это движение знаменовало появление самого талантливого танцора нашего поколения. Ребятишки в Лос-Анджелесе разучивали движения “Робота”. Мы снова вернулись в Тор 10. “Вот она, сила танца и телевидения”, – говорили мы, делая себе заметки на будущее.
В 1974 году Майкл получил шанс выступать в Лас-Вегасе, пойти по следам Сэмми Дэвиса-младшего – мы задумали сделать полноценное эстрадное представление в стиле настоящего Вегаса. Мы были представлены как “The Jacksons” и решили, что Ла Тойя, Джанет и Ребби тоже будут выступать вместе с нами в MGM Grand в течение двух недель. Нам выпало редкое удовольствие 14 дней находиться в одном городе, на одном месте, наконец у нас появилась возможность распаковать чемоданы. Что еще делало это шоу особенным – то, что мы, Джексоны, организовали его сами, без участия Мотаун. Братья были постановщиками, Джозеф организатором и менеджером. Мы превратили варьете-программу в настоящее шоу, с музыкой, степом, актерской игрой и комедийными скетчами в сопровождении струнных и духовых инструментов. Все девять братьев и сестер развлекали на этот раз не орущих фанатов, а разношерстную толпу туристов. Мы были полны сумасшедшей энергией, словно опять вернулись в дни нашего детства на Джексон-стрит, и нашли сцену, где можно было выпустить пар. Особенно приятно, что вместе с нами была Ребби, которая раньше всех покинула семью. Мы испытывали гордость от того, что каждый вечер на сцену выходили не только пять братьев, но вся наша семья. Эти шоу были очень полезны для Майкла, ведь он получил уникальную возможность экспериментировать со своим изменившимся голосом и своими разнообразными талантами, это рождало новые творческие планы.
Это была его идея, чтобы Джанет изобразила Мэй Уэст в скетч-попурри из песен, которые они исполняли вместе с Рэнди: они играли взрослых мужчину и женщину. В песне “Love Is Strange” был момент, когда Рэнди обращался к ней, а она его игнорировала, он со злостью выкрикивает ее имя. Затем музыка остановилась, Джанет повернулась и подошла к нему, виляя бедрами под ритм барабана. Потом она (какая прелесть!) положила руку на бедро и промурлыкала: “Мы могли бы иногда встречаться”.
В каждом шоу ее появление вызывало шквал аплодисментов. Люди заговорили о Джанет Джексон, и мы поняли, что наша маленькая сестренка – неплохая артистка. Ла Тойя тоже участвовала в шоу. Вместе с Майклом, Марлоном и Ребби она танцевала “Fever” Пегги Ли. Шоу заканчивалось нашим общим танцем – семейной чечеткой. Зал аплодировал, мы раскланивались и улыбались, держась за руки и чувствуя, что все мы – одно целое. Если бы меня попросили выбрать только один кадр из тех времен, я бы сохранил эти улыбки, нашу радость от того, что мы занимаемся любимым делом – развлекаем публику. Мы отлично справились с толпой в Вегасе, после этого нас пригласили выступить еще несколько раз. Но затем постепенно все стало меняться.
Я стал понимать, что что-то идет не так, когда заметил, что при моем появлении в гримерке братья прекращают разговор и начинают делать вид, что читают свои журналы. Майкл выглядел сконфуженным, в воздухе повисало неловкое молчание. Обстановка была, по крайней мере… странной. Я убеждал себя, что в этом нет ничего страшного, братья просто жалуются на мистера Горди и не хотят говорить об этом при мне, чтобы не ставить меня в неловкое положение.
Иллюзию единства нашей семьи вдребезги разбил один телефонный звонок. Позвонила мамина подруга и сообщила, что у Джозефа есть любовница. Больнее всего то, что эта женщина однажды была в нашем доме по приглашению матери и даже положила глаз на Джеки. Как всякая обманутая женщина, мать была опустошена, расстроена, сбита с толку, она мучила себя вопросами “когда” и “где”. Всю свою жизнь она была в тени, не думая ни о чем, кроме семьи, и этот звонок был для нее как гром среди ясного неба.
Мы с Хейзел были в Филадельфии, но я знал от других, что в Хейвенхерсте дела плохи. Джанет и Ребби умоляли маму “бросить его, развестись” и не терпеть этого “грязного ничтожного подонка”. Джанет кричала ему в лицо, сколько боли он причинил всем нам – и Джозеф ее слушал. Майкл плакал от обиды и гнева и тоже потихоньку советовал матери вышвырнуть отца. Джозеф потерял уважение, которое долгие годы воспитывал в своих детях. Его действия противоречили понятиям о верности и порядочности – семейным ценностям, о которых он постоянно говорил. Сгоряча мать собрала чемоданы и была готова его бросить. Но в конце концов она осталась верна своим старомодным религиозным взглядам, что прощение и время могут восстановить семью. “У меня нет сил бороться, нет места для мерзости и я верю в Господа”, – сказала она.
Из всех приглашений и вечеринок, на которых мы побывали, самым запоминающимся оказался тот день, который мы провели в 1975 году с Бобом Марли и “Wailers” в их музыкальной гавани по адресу 56, Hope Road, Кингстон, Ямайка. В тот год увидел свет “No Woman No Cry”, ставший настоящим открытием в Америке и по всему миру. Нас пригласили выступить на концерте в поддержку тогдашнего лидера оппозиции Ямайки, главы Лейбористской партии Эдварда Сэага. С нами была мама и наши жены. Мама напомнила нам, что не каждый день выпадает шанс пообщаться с Бобом Марли – она любила рэгги.
Мы проехали через ворота, раскрашенные во все цвета радуги и остановились у дома с черепичной крышей, расположенного посреди манговых деревьев, роскошных пальм и прочей зелени. Вокруг катались на велосипедах дети. Мы “вошли внутрь” и увидели земляной пол: ни половиц, ни ковра, только земля. Это стало итогом волнений нашего земного дня.
“Круто, парни, что вы приехали… Оставайтесь сколько хотите”, – сказал Боб, весь такой хорошо воспитанный растаман со спутанными дредами, в расклешенных джинсах и безрукавке. Мы сидели и говорили о силе деревьев, о Матери Земле и о Джеймсе Брауне. Мы были слишком вежливы, чтобы спросить его об этом непонятном запахе в воздухе (он был похож на запах крыс). Он слишком уважал нашу невинность, чтобы объяснить, что это запах марихуаны.
Было довольно волнительно попробовать напиток, которым он нас угощал: мутная, грязная жидкость в пластиковой бутылке. “Мы должны это пить?” – спросил Майкл. Ребята из “Wailers” засмеялись. Было неловко отказываться, и мы держали бутылку, как пробирку на уроке химии, разглядывая хлопья, которые плавали в мутной воде. К счастью для остальных, бутылку держал Майкл и все взгляды устремились на него.
“Это травы со специями”, – заверил кто-то.
“Это волшебное очистительное лекарство для лечения всех недугов. Очень полезно”, – добавил другой.
Майкл наклонил бутылку, окунул палец в жидкость, нерешительно лизнул его… и его лицо вытянулось в гримасе, которая сказала больше, чем нам надо было знать: это не лучше, чем касторка Джозефа. Нам ловко удалось убедить хозяина, что мы возьмем эту чудо-жидкость с собой, “чтобы выпить позже”.
Мы получили массу удовольствия, общаясь с жителями Ямайки, которые в те времена переживали бурные и зачастую жестокие политические баталии. Боб был первопроходцем, как музыкант и гуманист, с его лирическими посланиями о любви, мире и гармонии. Примерно три года спустя он выступил в Кингстоне и спел “One Love, One Peace”. Там он блестяще справился с ситуацией встречи на одной сцене противоборствующих сторон. Тогда премьер-министр и лидер Народной Национальной Партии Майкл Мэнли пожал руку лейбористу Эдварду Сэага. Этот хрупкий мир продлился недолго, но Майкл убедился, чего можно достичь с помощью музыки, а не политики. “Это именно то, чем я хочу заниматься, – говорил он. – Я хочу создавать музыку, которая изменит мир к лучшему.”
Где-то в 1974-75 году мы были на Ямайке, когда наши жены – Хэйзел, Ди-Ди и Энид – прилетели к нам, чтобы скрасить однообразие, которое иногда бывает на гастролях. Майкл был гостеприимен и вежлив, но все-таки немного раздражен таким развитием событий. Это разрушало наше единство, это отвлекало наше внимание. Это значило, что мы с ним больше не живем в одной комнате. Думаю, это также умеряло наш пыл, ведь то, что происходило на сцене, вызывало ревность наших жен. Но, как оказалось, такого рода ревность была еще самой малой из наших забот.
Проблемы начались в тот день, когда мы прибыли на Ямайку. К аэропорту подъехал черный лимузин и Тито с Ди-Ди, которые шли впереди всех, запрыгнули в него.
“Вы мистер и миссис Джексон?” – спросил шофер.
“Да”.
“Вы… мистер и миссис Джермейн Джексон?”
“Ой… нет… извините”, – сказал Тито.
И они с Ди-Ди пересели в автобус, припаркованный позади. Мы с Хэйзел сели в лимузин и тот медленно двинулся с места.
Такого рода вещи стали происходить с тех пор, как я женился на Хейзел: куда бы мы ни ехали, мистер Горди хотел, чтобы его дочь ни в чем не нуждалась, поэтому заказывал для нее отдельную машину с усиленной охраной. Что я должен был делать? Сказать боссу, чтобы он прекратил поступать как отец? Оставить мою жену путешествовать в одиночку, а самому уехать с братьями и их женами? Я оставил все как есть и думал, что проблем не будет. Но я принимал желаемое за действительное, потому что остальных жен это задевало. Именно они, а не братья, возмущались привилегиями, которые получала Хейзел. И это могло привести к разногласиям там, где раньше никто и подумать не мог о зависти. В конце концов что-то должно было случиться, и это случилось в аэропорту перед вылетом домой. Во время регистрации Энид, жена Джеки, говорила очень громко. Она никогда не пыталась поговорить с Хейзел с глазу на глаз, а сейчас продолжала что-то говорить во весь голос, явно желая быть услышанной.
Когда Энид в очередной раз начала жаловаться, Хейзел отрезала: “Какая досада, Энид!”
“Джеки! – взорвалась Энид. – Ты слышишь, что она говорит?”
“Замолчи, Энид”, – ответил Джеки, раздраженный не меньше остальных.
Любой мужчина знает, что это было худшее, что он мог сказать, с этого все и началось. Джеки, разозлившись, оттолкнул ее и она упала. Майкл был подавлен. “Раньше такого не было, раньше нам было весело”, – повторял он. Он ненавидел раздоры, и этот эпизод только подтверждал его точку зрения: жены всегда драматизируют ситуацию, ссорятся по пустякам и сводят с ума. Но слухи о том, что Хейзел вмешивается в наши репетиции, были смехотворны. Никто из братьев не потерпел бы этого. Особенно Майкл.
Ему хватало борьбы с завистью и за пределами репетиций. Он даже подобрал выражение для жен и их назойливости. Цитируя Библию, он называл их “когтистыми вероломными маленькими павлинами” – так описывается женщина, которая была подослана, чтобы шептать Моисею на ухо. Жены были причиной распада многих групп: у каждой из них было собственное мнение, чем должны заниматься их мужья. Именно такое положение вещей заставило Майкла поклясться, что он не женится, пока не найдет по-настоящему родственную душу, свою вторую половинку. Кроме того, впереди его ждало еще много вершин, которые следовало покорить, и он не хотел, чтобы ему кто-то мешал. Тот случай в аэропорту был лишь одним из многих в конце 70-х. В конечном счете, в 1983 году он написал об этом песню “Wanna Be Startin’ Something”. Вслушайтесь в ее слова, и вы поймете, что Майкл думал о женах, которые всегда все драматизируют.
В середине 70-х годов Мотаун изо всех сил пытался сохранить свою семью. В продвижении и продаже записей царило затишье. “Four Tops” и “Gladys Knight & the Pips” сменили лейбл (вслед за ними ушли “Temptations”), а Марвин Гэй последовал примеру Стиви Уандера, взял контроль над репертуаром в свои руки и создал незабываемый альбом “What’s Going On”. Когда он был выпущен, Майкл назвал его “настоящим шедевром” и поставил на полку в Хэйвенхерсте – чтобы восхищаться и подражать. Он и сейчас находится на том же самом месте, куда его поставил Майкл.
Тогда нам казалось, что многие обрели новое вдохновение, поменяв руководство или получив больше свободы. Только не “Jackson 5”. Майкл всегда говорил: “Каждый из нас – капитан своего корабля”. После творческих просторов Вегаса Мотаун показался нам душной пыльной комнатой. Нас заставляли чувствовать себя младенцами, неспособными творить, в то время как у Майкла было полно идей для новых песен в голове и на бумаге, и братья начали всерьез опасаться, что “корабль Мотаун идет ко дну”.
Затем последовал трудный разговор с мистером Горди (меня на него не пригласили), где уже Майкл, а не Джозеф, требовал большей свободы. И ему отказали. Мистер Горди считал, что мы все еще не сможем обойтись без Корпорации, и Майкл расценил это как недоверие. Я не вмешивался, надеясь, что все уладится само собой. Майкл любил мистера Горди и знал, каким он может быть упрямым. Но если бы Майкл выждал пару дней, он бы сдался. Точно так же, как тогда, когда он сперва отмахнулся от предложения Сюзанн де Пасс подписать с нами контракт. Так же, как он сдался, когда Марвин Гэй (а еще раньше – Стиви Уандер) попросил большей свободы в написании песен. Мистер Горди был упрямым, но рассудительным. Ему просто надо было дать время.
Источник — перепечатано из книги
