Загрузка ...Глава 20. Лекарство от моего безумия
Прошло несколько месяцев после того, как я получил письмо, в котором мне запрещали контактировать с Майклом. Но в ноябре 2002 года я приехал в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с продюсером Марком Шаффелом и обсудить один из моих проектов. Примерно в то же время, невзирая на это письмо, я устроил для Майкла получение награды Bambi в категории «Популярный артист тысячелетия» в Германии (это уже, кажется, третья версия того, кто организовал эту награду, и все божатся, что были первыми, кому это пришло в голову. – прим. пер.), а Марк делал видеомонтаж на песню What More Cаn I Give. Я знал, что Майкл скоро поедет в Европу, поэтому позвонил ему и сказал:
– Майкл, я сейчас в ЛА и хотел бы увидеться с тобой.
Он пригласил меня в «Неверленд», где у меня все еще оставалась моя собственная комната и офис, где хранилась моя одежда, бумаги и еще Бог знает что. С момента нашей последней встречи прошло немало времени, и я с нетерпением ждал визита, а заодно захватил с собой письмо, которое получил от Брайана Волфа. Оно жгло мне карман.
По приезде в «Неверленд» меня проводили в библиотеку, потом туда пришел Майкл, и мы обнялись. Мы были счастливы видеть друг друга. Майкл, видимо, наслаждался отдыхом. Он выглядел расслабленным и спокойным, и я надеялась, что вся паранойя и злоба, сопровождавшие релиз Invincible, остались в прошлом.
Майкл поблагодарил меня за то, что я организовал Bambi, и после того, как мы обменялись последними новостями о своей жизни, я подошел к этому неловкому вопросу, походившему на слона в посудной лавке.
– Слушай, я буду честен с тобой. Я очень расстроен и разочарован одной вещью. Почему ты отправил мне это?
Я отдал ему письмо. Майкл стал читать его, и по мере чтения глаза у него вылезали на лоб.
– Фрэнк, я не посылал тебе это письмо, – сказал он будничным тоном.
Если у меня и оставались какие-то подозрения о том, что он попросту разыграл передо мной невинного младенца, то его следующее действие полностью разрушило эти подозрения. Он поднял трубку и позвонил Карен.
– Почему кто-то послал Фрэнку письмо без моего разрешения? – спросил он ее. – Скажи Брайану Волфу, пусть немедленно перезвонит мне.
Карен не была указана в получателях копии письма. Она вообще слышала об этом впервые, но она была главным контактным лицом Майкла, человеком, которому он звонил, когда ему нужно было срочно решить какие-то вопросы. Майкл рвал и метал. Он определенно говорил правду: он никогда раньше не видел это письмо. Все еще держа телефон в руке, он спросил:
– Твои родители знают об этом?
– Да, я рассказал им.
Он сразу же перезвонил моему отцу:
– Я понятия не имел, что Фрэнку отправили это письмо. Я никого на это не уполномочивал, и мне очень жаль, что так случилось.
С тех пор, как я получил письмо, я совершенно не знал, в каких отношениях я теперь пребываю с Майклом. Теперь же, увидев его реакцию, я облегченно вздохнул. У нас снова было все хорошо. Однако мне стало ясно, что я нажил себе влиятельных врагов, которые хотели убрать меня, но, несмотря на то, что Майкл тоже осознал это, он не собирался кого-либо увольнять из-за этого. Я, естественно, считал, что это письмо было основанием для увольнения, но за эти годы было множество вещей, которые, как я считал, Майклу следовало бы сделать, и если мой опыт чему-то и научил меня, так только тому, что Майкл всегда принимал решения самостоятельно, никого не слушая. Поэтому я сделал глубокий вдох и просто отпустил ситуацию.
Сделать это было гораздо проще, чем я ожидал, поскольку я с нетерпением ждал, когда же Майкл покажет мне своего третьего ребенка: удивительно, ему уже целых восемь месяцев. Майкл отвел меня в детскую, в ту же детскую, где обитали Принс и Пэрис, пока им не выделили их собственную комнату на том же этаже. Бланкет спал, и пока мы с Майклом смотрели на него, я отметил про себя, что он был такой же прелестный, как Принс и Пэрис в этом возрасте. Я перевел взгляд на Майкла и увидел у него на лице выражение, подтверждавшее, что за эти восемь месяцев с момента рождения Бланкета его отцовский энтузиазм ничуть не угас.
Вернувшись в библиотеку, Майкл вскользь упомянул двух людей, которые (хоть мы тогда этого не знали) очень скоро причинят ему невиданный ущерб. Первым был Мартин Башир, который, как сказал мне Майкл в тот день, снимал документальный фильм о нем. Друг Майкла, Ури Геллер, экстрасенс, известный своей способностью гнуть ложки силой мысли, предложил эту идею Майклу, пояснив ему, что интервью с таким уважаемым журналистом, как Башир, поможет людям понять его и, соответственно, полностью изменить их представления о нем. Майкл особенно проникся, когда Ури сказал ему, что принцесса Диана тоже давала интервью Баширу.
В последующие годы многие люди, включая и меня, не раз будут подвергать сомнению решение Майкла об участии в документальном фильме Башира. По правде говоря, я не знаю, кому и как удалось убедить Майкла сделать этот фильм, но, основываясь на словах самого Майкла, могу представить, что Ури и Башир взывали к его эго: «Майкл, посмотри на всех остальных, кто уже дал интервью Баширу. Ты Король поп-музыки. Мир знает твою музыку. Людям нужно узнать тебя получше, у тебя ведь такая увлекательная и поучительная жизнь». Как бы скептически он ни отнесся к этой идее, такие увещевания определенно возымели на него нужное влияние. Кроме того, мне совсем нетрудно поверить в то, что Майкл надеялся на этот фильм, надеялся, что интервью положит конец преследованиям прессы. В конце концов, я могу представить ход его мыслей: люди так хорошо отреагировали на откровенную речь, которую он произнес в Оксфордском университете. Возможно, если он позволит себе открыться еще раз, более широкая аудитория поймет его истинную сущность.
– Ты уверен насчет этого? – спросил я его, даже не пытаясь скрыть свое смущение. Моя осторожность была привычной для Майкла.
– Да, Фрэнк, – ответил он. – У меня все под контролем. Он не сможет ничего издать или показать без моего разрешения.
Услышав это, я немного успокоился. Он дал Баширу обширный доступ ко всему, тот даже сопровождал его на церемонию Bambi Awards, но, по крайней мере, Майкл сможет утвердить окончательную версию фильма. Если у него был решающий голос, значит, его просто не могли подать не в том свете, не так ли?
– Фрэнк, знаешь, с кем ты разминулся? – спросил он меня, отвлекая меня от сомнений насчет намерений Башира. – На ранчо пару дней назад был Гэвин.
Я долгое время не думал об этом Гэвине – что, несомненно, было к лучшему. В 2000 году, когда Гэвину Арвизо было 10 лет, ему поставили диагноз – рак. Майкл услышал о нем и организовал для него сбор крови. В ответ Гэвин выразил желание познакомиться с Майклом, поэтому тот несколько раз приглашал его в «Неверленд». В то время мальчик передвигался на костылях и был очень слаб после химиотерапии. Майкл пытался помочь ему, давал ему аффирмации, чтобы тот внушал их самому себе каждый день. Он поддерживал и всячески поощрял его в борьбе с раком, обещая ему новые поездки на ранчо, если мальчик поправится достаточно для того, чтобы перенести поездку. Помимо моральной поддержки Майкл также обеспечил им и финансовую.
Гэвин был всего лишь одним из множества детей, которым Майкл пытался помочь, и в то время как родители большинства детей были очень вежливы и благодарны ему за помощь, от родителей Гэвина у меня мурашки бежали по коже с первого же дня. Поначалу я даже не мог понять, что именно мне не нравится; это было просто неприятное чувство где-то глубоко внутри. Затем, во время одного из первых визитов семьи на ранчо Дэвид, отец семейства, попросил у меня денег, чтобы купить машину. Они были на ранчо всего пару раз, и Майкл уже сделал для этой семьи очень много, поэтому я знал, что к раздаче денег направо и налево нужно подходить с определенными тонкостями и тактом.
– Мы не можем дать вам денег, – сказал я, – но я поговорю с Майклом, может быть, у нас найдется машина, которую мы можем вам одолжить.
Оказалось, что такая машина у нас была – Майкл отдал семье видавший виды грузовичок, который не использовали на ранчо. Но сам факт того, что у меня состоялась такая беседа с Дэвидом, был тревожным признаком. После всего того, что Майкл пережил из-за Чандлеров, я всегда был начеку, когда речь шла о семьях, намеревавшихся поживиться за его счет.
В следующем году, 2001, Майкл был занят Invincible и в результате этого отдалился от Арвизо. Пока мы работали над альбомом в Нью-Йорке, Гэвин чего только не делал, чтобы добраться до Майкла – он звонил мне, звонил телохранителям и настаивал на разговоре до тех пор, пока Майкл не отвечал на звонок. Мы включали громкую связь, и пока Майкл и Гэвин разговаривали, нам было слышно, как мать суфлирует ему.
– Скажи ему, что мы хотим его видеть, – шипела она, – скажи «ты – член нашей семьи, мы соскучились по папочке».
Гэвин повторял за ней как попугай. Я несколько раз говорил Майклу, что обеспокоен насчет Арвизо, но без конкретики, в общих чертах.
– Я не хочу иметь с этой семьей никаких дел.
Майкл соглашался со мной, но ему было жаль Гэвина и его брата и сестру.
– Будь с ними вежлив, – отвечал он, махая рукой. – Это так грустно. Родители все портят. Бедняга Гэвин – невинное дитя.
Учитывая его опыт с Джорди Чандлером, мы с Майклом осознавали все опасности, которые сопутствовали длительному контакту с такой семьей. Но тогда Гэвин был на безопасном расстоянии, а Майклу было трудно отказать в телефонной беседе ребенку, который говорил, что любит его и нуждается в нем. Он считал, что вреда это не принесет.
В течение 2001 и 2002 года я ничего не слышал о Гэвине, и, насколько мне было известно, Майкл тоже не виделся с семьей – до сегодня. Когда я услышал, что Гэвин, которому уже исполнилось 13 лет, недавно был на ранчо, ко мне снова вернулся скептицизм.
– Ну, видимо, я немного пропустил, – сказал я.
– Да ладно тебе, Фрэнк, – сказал Майкл, повторяя свои собственные слова, сказанные мне два года назад. – Он милый ребенок. Не надо винить Гэвина за ошибки его родителей.
– Да, ты прав, – ответил я сухо. В принципе я с ним соглашался, но Джорди тоже был жертвой корыстных мотивов своих родителей. Я не мог не отметить некоторое сходство. В попытке убедить меня в добрых намерениях Гэвина Майкл пояснил, что мальчик даже дал интервью Баширу, в котором рассказал на камеру, как Майкл помог ему.
– Прекрасно, – сказал я, искренне довольный словами Майкла. – Всем следует знать, как ты помогаешь людям по всему миру.
Как бы я ни волновался из-за Арвизо в целом, на видео все выглядело прилично, поскольку Майкл, опять-таки, должен был утвердить готовый фильм. Раз уж Майкл так поддерживает Гэвина и его семью, вроде бы ничего страшного в том, что Гэвин рассказал об этом журналисту. Если Майклу нравилось то, что он слышал, значит, в этом не было никакого вреда, не так ли?
Знаменитые последние слова.
Перед тем, как уехать в Германию, чтобы получить награду Bambi, Майкл должен был появиться в суде по иску Марселя Аврама, в котором речь шла о миллениум-шоу. Как и в прочих подобных случаях, Майкл совершенно не спал в ночь перед походом в суд. На следующее утро он ужасно выглядел – небритый, волосы в беспорядке. В суд он пришел с пластырем на носу (назальный пластырь для облегчения дыхания при насморках и после ринопластики. – прим. пер.). Пластырь помогал ему дышать, но вряд ли любой другой человек согласился, чтобы его фотографировали в таком виде, а потом обсуждали это в прессе. Журналисты, естественно, сразу же после этого «выхода в свет» сосредоточились на внешности Майкла. Несмотря на то, что Майкл годами говорил о витилиго, они продолжали писать, что он хочет стать белым. Затем они пали еще ниже, сделав смехотворное, глупое заявление о том, что от чрезмерного количества пластических операций у него отваливается нос.
Это был не первый раз, когда пресса так бурно реагировала на внешность Майкла. Может быть, потому, что я так часто видел его, мне его внешность казалась абсолютно нормальной, как бы странно это ни звучало для некоторых людей. Осветление его кожи не было для меня секретом, да и для остальных не должно быть. Он говорил об этом много раз, но СМИ упрямо не желали это понимать или же не верили его словам. Что касается его пластических операций, большинство из них были выполнены еще до того, как я стал работать на него, а меня не особенно интересовало то, что происходило потом. Мы никогда не говорили об операциях – не потому, что эта тема была табу, а потому, что он никогда не упоминал об этом в разговорах, и я принимал его таким, какой он есть. Если он хотел что-то изменить – это его дело. Думаю, за всем этим стояло его болезненное детство. Майкл часто говорил, что отец насмехался над ним и его большим носом, когда он был ребенком. Я считал, что до всех этих изменений Майкл прекрасно выглядел, но, думаю, когда он смотрел в зеркало, он не видел того, что видели другие. Его нос теперь был гораздо меньше, но для него он все еще был слишком большим. Однако мы не обсуждали его внешность, когда проводили время вместе, поэтому, даже если у него и было искаженное восприятие самого себя, это не доминировало в его мыслях и действиях. Это не было проблемой самовосприятия и отрывом от реальности. По правде говоря, я отмахивался от операций как от совершенно обычного для Голливуда явления. Даже если некоторые люди считали, что он зашел слишком далеко, для самого Майкла это было абсолютно нормально.
Возможно, я слишком близко наблюдал за ситуацией, и мне было сложно смотреть на это под другим углом, но когда я видел, как Майкл сражается со своей внешностью, было трудно не сочувствовать ему. Я хотел помочь Майклу, поддержать его в этих негативных отзывах прессы. Он ненавидел эти идиотские, даже жестокие истории, которые таблоиды сочиняли о нем. Ему нравился собственный нос; что же касается его внешности на слушании по делу Аврама, заявления людей, на полном серьезе сделанные о том, что у него отваливается нос, были абсурдными.
– Ну почему они создают мне столько проблем? – говорил он. – Видишь, Фрэнк? Видишь, как они со мной обращаются? Если бы это был кто-то другой, это было бы совершенно нормально. Этот пластырь можно купить в любой аптеке. Он помогает мне дышать. Если бы это был кто-то другой, люди бы и слова не сказали, но они всегда пытаются найти во мне какие-то изъяны.
Конечно, он был прав, но это не останавливало желтую прессу от обсуждений того, что его появление в суде с пластырем на носу было странным. Несмотря на комментарии журналистов, он все равно продолжал носить пластырь. Он не собирался менять свое поведение только потому, что его высмеивали за это.
На следующий день, перед отъездом в Германию, Майкл познакомил меня с Мартином Баширом. Я посмотрел ему в глаза, крепко пожал ему руку, как обычно делаю, когда знакомлюсь с людьми. Его рукопожатие было вялым, а это никогда не было хорошим признаком. Когда я посмотрел ему в глаза, мне показалось, что он поторопился поскорей отвести взгляд.
– Я слышал, вы снимаете интервью. Расскажите мне об этом, – попросил я.
– Это будет здорово, – ответил Башир. – Мы представим Майкла в наилучшем свете.
Он был безукоризненно вежлив, но почему-то я ему не верил. Однако я и представить себе не мог, какой урон этот документальный фильм нанесет Майклу, а также не мог предвидеть то, что моя собственная репутация окажется при этом под угрозой.
Несмотря на отъезд в Германию, Майкл попросил меня остаться на ранчо до его возвращения. Это звучало неплохо. Мне все еще нужно было встретиться с Марком Шаффелом, который жил неподалеку, в Калабасас, поэтому «Неверленд» был для меня прекрасной «базой».
Вскоре после отъезда Майкла в новостях появились кадры из Германии. Майкл свесил малыша Бланкета с балкона гостиничного номера. Я застыл, глядя на экран, открыв рот от изумления и шока. Я уже видел заголовки завтрашних газет, и единственное, о чем я тогда подумал, было: «Это очень, очень плохо». Я попытался представить себе контекст этого видео. Поклонники хотели увидеть Бланкета, поэтому Майкл выполнил их пожелания и показал им ребенка. Он приподнял его над перилами, чтобы люди могли лучше его рассмотреть. Когда Бланкет брыкнул ножкой, Майкл забрал его обратно, крепко удерживая его, как и всегда. Он бы никогда не уронил его – ни в номере, ни тем более на балконе. Он никогда не поставил бы жизнь и здоровье своих детей под угрозу. Майкл общался со своими поклонниками с балконов отелей много лет подряд. Для него было совершенно естественно показать своего сына поклонникам.
В то же время я видел, насколько легкомысленным и опасным было поведение Майкла. Было очень глупо держать ребенка над перилами на такой высоте, даже если держишь его очень крепко. Если уж Майкл казался неуравновешенным, когда ездил на крыше даблдекера вокруг офиса Sony или когда выходил на люди с пластырем на носу, то уж теперь-то он выглядел полностью выжившим из ума, раз подверг своего малыша такому риску.
Снаружи все это выглядело очень плохо. Это было серьезным промахом, поступком вопреки здравому смыслу, а поскольку это последовало сразу после сплетен о его внешности, люди по всему миру начали сомневаться в его психическом здоровье. Я знал лучше, чем кто-либо, что Майкл не был сумасшедшим. Эксцентричным, да, но не сумасшедшим. Однако истинное состояние его рассудка не имело значения. Важным было только то, как этот момент на балконе воспримут окружающие, и то, что поначалу выглядело серьезной промашкой, быстро разрослось в полноценный таблоидный скандал. Как и большинство ошибок Майкла, эта была записана на камеру и проигрывалась повсюду миллионы раз. Теперь, вместо того чтобы обращать внимание на его нос, люди обсуждали, можно ли доверить ему воспитание детей.
Несомненно, Майкл делал много добра в этом мире, и хотя люди знали об этом, они все же не могли совместить его щедрость и благие деяния с прочими характеристиками его публичного имиджа. Это противоречие стало еще более явным на следующий вечер, когда Майкл принял свою награду Bambi, и состоялась премьера видеоклипа Шаффела What More Can I Give. Этот момент должен был быть очень эмоциональным и драматичным в длительной карьере талантливого музыканта, но, поскольку он наступил сразу после инцидента с Бланкетом, он утратил всякий смысл. Эти два события столкнулись с поистине катастрофической силой, два противоречивых образа Майкла, которые публика пыталась понять и принять: с одной стороны, непредсказуемый человек со странной внешностью, прятавший лица своих детей под масками и необдуманно свесивший одного из них с балкона; с другой стороны – гениальный музыкант, старавшийся использовать свою работу на благо всего человечества. Люди обожали этого второго Майкла, но по необъяснимым причинам предпочитали предполагать самое худшее о первом.
После того, как Майкл и дети вернулись из путешествия, мы вместе поужинали, уложили детей спать и обсудили поездку. Майкл выпустил пресс-релиз, в котором говорил, что этот эпизод на балконе был «ужасной ошибкой», что он просто «увлекся этим волнующим моментом», но никогда, ни за что «не подверг бы жизнь своих детей опасности намеренно». Он и мне говорил почти то же самое, но в слегка оборонительном тоне.
– Мои поклонники хотели увидеть малыша, – сказал он. – Я показал его им. Я крепко его держал. Я никогда бы не подверг своего ребенка опасности.
Точка. Конец дискуссии.
Разумеется, только потому, что этот инцидент завершился для Майкла, это не означало, что он завершился и для всех остальных. В глазах многих людей урон уже был нанесен.
Вскоре после его возвращения из Германии Майклу назначили еще одно слушание в суде по иску Марселя Аврама. После недавнего похода в суд пресса вовсю обсуждала его внешность. Потом был инцидент на балконе. Теперь же Майкл не явился в суд, сказав, будто бы его укусил паук (видимо, тарантул. – прим. пер.), и он страдал от боли в ране на ноге. На самом деле Майкл лег в больницу, чтобы ему сделали капельницу с питательными веществами и витаминами. Он иногда так делал. Посреди ночи он проснулся, чтобы сходить в туалет. Забыв о том, где он находится и что у него стояли капельницы, он встал с кровати и тем самым вырвал иглы из своей ноги. Объясняя суду свое отсутствие, он показал раненую ногу судье и выдумал историю про укус паука. Судья посмотрел и ничего не ответил. Вероятно, он знал, что это не укус паука, но решил не акцентировать на этом внимание.
***
Несмотря на весь медиа-цирк, разгоревшийся после инцидента с Бланкетом, Рождество 2002 года в «Неверленд» было чудесным. Приехала моя семья, Омер Бхатти со своей семьей, семья из Германии, подружившаяся с Майклом, и даже семья доктора Фаршиана. Мы обожали грандиозные празднования Рождества, с угощениями и подарками, с бегавшими вокруг детьми.
Много лет мы придерживались одного и того же рождественского ритуала. Перед праздником мы с Майклом всегда вместе покупали подарки, иногда запрашивая помощи Карен, чтобы найти то, что нам было нужно. Мы прятали все покупки в пожарном домике. (Из-за размеров ранчо и его отдаленности от других жилых объектов законы о страховании в Калифорнии требовали, чтобы на территории была собственная пожарная бригада. У нас была даже небольшая пожарная машина с логотипом «Неверленд» и постоянно дежурившая команда пожарников.) Персонал заворачивал все подарки в бумагу, надписывал на каждом, что внутри. Затем, в канун Рождества, я и Майкл писали на подарках имена и складывали их под елку, чтобы люди открыли их утром. В Рождество мы всегда долго спали, зная, что никто не начнет открывать подарки сразу же, как проснется. Поскольку мой отец всегда работал в Рождество, подарки открывали только после того, как прибывал его рейс с восточного побережья. Все наряжались, а затем ждали. Принс и Пэрис были очень терпеливы, и не только потому, что этот ритуал был им знаком, но и потому, что их отец немало потрудился, дабы вселить в них чувство благодарности и уважения. Когда приезжал мой отец, Майкл становился возле елки и выдавал всем подарки как Санта-Клаус.
Через несколько дней после празднования Нового года, когда все разъехались, мы с Майклом проводили день как всегда – смотрели кино и выполняли какую-то работу в его офисе. После обеда мы решили сходить в винный погреб, который был нашим убежищем – уютное место, скрытое от посторонних, прямо под игровой комнатой. Дверь была замаскирована в стене, поэтому, если ты не знал, где именно она находится, ты вряд ли сумел бы ее открыть.
В погребе мы открыли бутылку белого вина. Я люблю красное вино, но Майкл предпочитал белое. В тот день мы говорили о будущем, о своих целях на следующий год. С самого начала его проекты были смелыми и амбициозными, но я видел, что он не бросает слов на ветер и собирается осуществить все сказанное.
– Я выберусь из этого финансового хаоса, в который все превратили мою жизнь, – заявил он.
Майкл впервые признался мне (да и вообще кому бы то ни было), что у него были финансовые проблемы. Тот факт, что он наконец-то собирался встретиться с этим лицом к лицу, был сам по себе удивителен.
– Да, это все их вина, – ответил я. – Но и твоя тоже – ты позволил этому случиться.
– Мне нужно было сосредоточиться на творчестве, – возразил он с легким налетом самооправдания в голосе. – Знаешь, когда я создавал Off the Wall и Thriller, я был единственным, кто подписывал все чеки. В то время все было отлажено как часы.
– Так что изменилось? – спросил я, искренне желая знать ответ. – Почему ты позволил другим людям управлять твоими финансами?
– Они слишком разрослись. Для меня это было чересчур, я не мог управиться с этим сам, – ответил он.
И хоть это казалось очевидным, это признание было одним из немногих случаев, когда Майкл принял на себя ответственность за ситуацию, в которой оказался, а также за сбои в работе своей организации.
Даже сейчас, много лет спустя, очень трудно понять, почему он так не хотел обсуждать подобные проблемы – не только со мной, но и с кем бы то ни было вообще. Разумеется, частично причина кроется в его недоверии и паранойе, но для меня это была только часть уравнения. Как человек, у которого были некоторые трудности с принятием реальности, Майкл мог полностью изолировать себя от всего, он мог жить в «Неверленд», потакать своим прихотям, но все эти элементы его образа жизни были доступны благодаря его деньгам. Признание того, что финансы были в беспорядке, превращало это в серьезную проблему – проблему, от которой уже нельзя было просто отмахнуться, как раньше.
Когда Эл Малник занялся его финансами, он заверил Майкла, что вытащит его из этого болота. Но Эл также добавил: «Майкл, я не смогу сделать это, если и ты не приложишь кое-какие усилия». Теперь было похоже, что Майкл принял слова Эла всерьез. Ему пришлось это сделать, чтобы изменить ситуацию. Желание обеспечить благополучие своих детей вынуждало его разобраться с тем, чего он так долго избегал.
Мы немного поговорили о моих планах. Я все еще пытался определиться, чем хотел бы заниматься, но теперь Майкл сказал:
– Знаешь, а мне твоя помощь никогда не помешает. Ты же первым ушел от меня, помнишь? Мы могли бы снова работать вместе.
– Да, – ответил я, – можно попробовать.
В тот момент я осознавал, что большинство людей в организации, с которыми у меня были проблемы, уже не являлись частью картины; Майкл и Эл Малник избавились от них. Мы с Майклом так и не приняли какое-то решение, но когда я был с ним в «Неверленд», я снова был в своей зоне комфорта, и я имею в виду не только винный погреб, хотя мне действительно было очень уютно там. Я знал все плюсы и минусы этой работы, я знал, чего именно хочет Майкл, и как именно нужно решать все вопросы. Работа с Майклом и была моей зоной комфорта.
Это был очень приятный момент. Мы оба в каком-то смысле стояли на перепутье. Я отдалился с тех пор, как ушел от Майкла, но теперь снова нашел дорогу обратно. Он закончил очередной альбом и столкнулся с жестокой реальностью своего финансового положения, но в то же время горел желанием начать все сначала. Мы сидели в этом старом добром знакомом винном погребе, в тишине, размышляя о своей жизни, о том, как мы пришли к этому и куда отправимся дальше.
***
Вскоре после празднования Нового года Майкл и дети отправились в Майами. Майкл предложил мне пригласить гостей, если мне хочется, пока его нет. Мне нравилось делить радости «Неверленд» с несколькими друзьями, и когда Майкл уехал в Майами, мне в голову пришла смелая мысль: пригласить на ранчо Курта и Дерека.
Несмотря на то, что это было дерзко с моей стороны (вероятно, так и есть), у меня были на то свои причины. К этому времени было решено уладить иск, который они подали против Майкла, вне суда. Хоть я и знал, что Майкл был сам виноват в том, что изменил своему слову и не выполнил условия контракта, он смотрел на это куда проще. В Рождество, когда мы говорили об этом, он сказал мне:
– Ты притащил их обратно в мою жизнь. Теперь они судятся со мной, ну, так исправь это.
– Окей, – ответил я, – я говорил с ними, неофициально. Я сделаю все, что смогу, чтобы сделка завершилась успешно, а с иском разобрались.
– Передай им привет, – добавил Майкл, – и что мне очень жаль, что все так далеко зашло. Мне они все еще нравятся.
Обе стороны жаждали достичь соглашения. Майклу нравились Курт и Дерек, он уважал их, и это чувство было взаимным. Я знал это и считал, что адвокаты чрезмерно затягивали процесс, как всегда делают юристы. Пока команды адвокатов вели переговоры, я говорил с обеими сторонами. Я заверял Курта и Дерека, что эти проволочки инициировал не Майкл, и я напоминал Майклу, что он подписал с ними договор и был должен им денег.
Я ощущал, что в какой-то мере несу ответственность за эту ситуацию. Стороны уже практически договорились, но подписи на документах пока не поставили. Майкл всегда говорил, что самый лучший способ заключить сделку – это привезти людей в «Неверленд». Я подумал, что если Курт и Дерек вернутся на ранчо в качестве гостей (собственно, они и раньше бывали здесь много раз), они поймут, что дни негатива позади. Разумеется, с моей стороны было довольно радикально приглашать в дом Майкла людей, подавших на него в суд, и я знал, что адвокаты Майкла сочтут меня сумасшедшим. Но юристы всегда игнорируют человеческий фактор, когда ведут переговоры.
Поэтому, к лучшему или к худшему, два бывших коллеги Майкла приехали на ранчо. Мы провели приятный вечер. Курт и Дерек ясно дали понять, что они не очень хотели подавать на Майкла в суд. Они просто хотели получить плату за свою работу. Они уехали с ранчо с пониманием того, что Майкл уважал их, и им не нравилось, что все это так далеко зашло. Все согласились, что нам всем нужно отбросить эмоции и договориться вне суда.
В тот вечер, пока Курт и Дерек все еще были на ранчо, мне позвонил Майкл. Он был в Майами с Альдо и Мари Николь, моими братом и сестрой, и он узнал о визите Курта и Дерека.
– Фрэнк, какого хрена ты пригласил этих людей в «Неверленд»? – спросил он. Майкл использовал нецензурные слова только когда был действительно расстроен или шутил. Я был уверен, что в этот раз он не шутит.
– Ты не понял. Позволь мне объяснить, – начал было я. Я подумал, что для него будет очевидно, что я всего лишь выполнял обещание – я пытался решить вопрос с иском. А иначе для чего еще я приглашал бы этих двоих на ранчо? Каким образом это служило моим личным интересам? – Неужели ты не понимаешь, что адвокаты просто хотят затянуть этот конфликт? Чем дольше это длится, тем больше денег они зарабатывают. Теперь ты можешь с ними договориться и забыть об этом.
Неудивительно, что адвокаты Майкла видели ситуацию под другим углом. Мое приглашение и последующий визит только укрепили их в мысли, что я был проблемой. Таким образом, они тут же воспользовались возможностью поделиться своими мыслями с Майклом, убеждая его, что я опять облажался. Очевидно, я был единственным, кто считал, что экономлю ему миллионы долларов, утихомиривая чужие эго и подталкивая Курта и Дерека к компромиссу.
Я попытался успокоить Майкла, но он был очень зол. Пока я говорил, я слышал, как он переговаривается с моими братом и сестрой: «Вы не поверите, что только что вытворил Фрэнк». Когда я начал оправдываться, он перебил меня:
– Почему ты никогда меня не слушаешь?
– Нет, это ТЫ никогда не слушаешь! – огрызнулся я, а затем сдался. – Знаешь, в жопу это все. Определенно ты не видишь, что я пытаюсь для тебя сделать. Я твой друг и пытаюсь помочь, потому что чувствую, что ответственен за эти проблемы. Но давай, делай как знаешь. Продолжай тратить деньги на адвокатов и сражаться с тем, с чем сражаться вообще нет нужды. Я умываю руки.
Я повесил трубку.
С самого начала я знал, что то, что я делаю, было не по правилам, но я был уверен, что это сработает. Мне было наплевать, что обо мне думали адвокаты Майкла или кто-либо еще из его организации. Я уже нажил себе врагов, когда начал открыто говорить и делать то, что, по моему мнению, было лучше для Майкла. Для меня значение имел только Майкл. Возможно, это звучит высокомерно, но я действительно считал, что действовал в рамках его указаний. Он велел мне делать все, чтобы достичь соглашения. Он сказал, что не хочет больше ничего слышать об этом, он просто хочет, чтобы вопрос был решен.
Я отправился к бассейну и наткнулся на Маколея Калкина, который приехал на ранчо в компании своих друзей, Милы Кунис и Сета Грина (а вы говорите – Фрэнк устраивал вечеринки, да там весь Голливуд тусил, пока Майкла дома не было. – прим. пер.).
– Что ты там натворил? – спросил меня Мак и добавил. – Майкл очень злится на тебя.
Ого. Новости разлетаются быстро. Я понял, что Майкл, вероятно, только что говорил с Маком.
– А мне плевать, – ответил я и объяснил Маку, что случилось.
Через 10 минут мне перезвонила Карен. Спокойно и с сочувствием, как она всегда умела, она сказала мне:
– Майкл считает, что тебе лучше уехать с ранчо.
– Без проблем. Я уже пакую свои вещи.
Меня вышвырнули из «Неверленд».
Я ничего не сказал Курту и Дереку. Когда Майкл злился, он бывал беспощаден. У меня было чувство, что вскоре он успокоится. Естественно, через 10 минут мой телефон зазвонил снова. Это был Майкл. Я был сердит, обижен и не собирался утаивать это от него. Не дав ему сказать ни слова, я накинулся на него:
– Ты хочешь, чтобы я уехал? Ну, так я уезжаю.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал, – ответил он спокойно. – Я хочу, чтобы ты завтра прилетел в Майами.
Сам не знаю почему, но я не удивился, услышав это. Ссориться с Майклом – все равно что ссориться с моим отцом, и даже голоса моих брата и сестры на другом конце линии в точности напоминали мне об этом. Но как бы я ни злился, по его голосу я понял, что он уже простил меня. Оглядываясь назад, мне остается только удивляться тому, как быстро он переключался с одной эмоциональной крайности на другую, в считанные секунды. Всего лишь пару минут назад мы в бешенстве орали друг на друга. Но ни один из нас не мог долго злиться на другого. Это не было заложено в нашей дружбе. Мы всегда прощали друг друга.
Так что же мне оставалось делать? Я сел в самолет и полетел в Майами.
Источник — перепечатано из книги
